Лис, это все посвящается тебе, ага. Интересно, что у тебя сейчас делает 96-листовая тетрадь с сотнями моих стихов на одну и ту же тему?...
Почти всё это было написано до нашей встречи. Мечты, которые даже не снились мне... Хотя если считать полгода отношений вживую сном, безумно красивым но безжалостно коротким - то снились. И я бы многое отдал, чтобы вернуть этот сон или продолжить.
Что ж, дорогие, выставляю небольшую подборку на ваш справедливый суд)

*
В аудитории сидим, и чей-то дребезжащий голос вокруг витает, словно дым, ты с кофты мне снимаешь волос. Полулежу в твоих руках - благослови Господь камчатку. Смотрю, на скатерти камчатной расплылся чай как облака.

Мы непослушные как черти, чаевничаем, полуспим, в ушах "Письмо в пустом конверте", а в пальцы бы сигару-слим, но мы не курим. Мы и так пьяны друг другом, как ликером. Он сладко-экстремален, как... бежать на красный светофора. Ликерный поцелуй так жгуч, как порка плети дьяволицы, последнего письма сургуч, и мой тюльпан в твоей петлице. "Люблю", ты шепчешь в ушко мне, игриво зубками кусая, а я - три пишем, два в уме, увы, парабола косая.

Там, на доске, дремучий лес многоэтажных вычислений. Побрал бы их неладный бес... Кладешь ладонь мне на колени. Свою я осторожно сверху кладу, целуя робко в щечку, а ты мне: "Что за неумеха! Даже целуешься неточно", - с улыбкой говоришь и так мной упиваешься безумно, что чашки с плоскости стола летят, гремя, в подстольный сумрак, и это слышно в тишине отчетливо и очень резко, и даже показалось мне, что покраснели занавески.

И снова двое учениц сидят смиреннейше за партой, дебют своих нескромных партий скрывая в шорохе страниц...


*

Вот я курю и куришь ты, себя порвав на лоскуты, и звезды августовски-мимо летят из черной пустоты чрез кольца огненного дыма не мне и не тебе в бокал, и не в зрачки тебе и мне, а попадают в облака, что на картине на стене; седьмое небо в белых-белых и перистых, как взмахи крыл, и чистых, как рисунок мелом, кто по сей день ребенком был. Вершатся браки, знаю, там. И души Господом хранимы. Не лишним это было б нам, но замечталась я, увы; ведь с небесами я на Вы. Нас обручат лишь кольца дыма...

*


Написать вроде ты меня попросила, пару строк в работу карандашу:
«Чем живешь, откуда черпаешь силы?»
Делать нечего, вечером напишу. Чем живу? Да села. Не в тюрьму - на диету. Завтраки и твой фирменный суп с котом:

- Ну когда же пришлёшь?
- Потом!

От него нервы жгучим скручивает жгутом. Рецидивит старый недуг поэта, я рифмую это, и то, и сё, путаю Есенина и Басё.
А тебе, по-видимому, фиолетово. Мне становится оранжево вдруг на всё. Кто из нас первей себя почувствует наглецом, кто первей плеснет холодной воды в лицо?

Мне пятнадцать, из меня приличненький капитан, резв, нетрезв, и слегка оттебязависим.
Он не видит, та ты или не та, между строк пожелтелых писем.


*

Знала б ты, что за дума горькая аж дерет меня до кости: я продумываю детали нашей встречи до тон-кос-ти, как любовницу пуховую истерзаю в последний раз, и расстанусь, как только встану, с сердца вон и долою с глаз; улыбнуться кому первее: солнцу утра? Твоим глазам? С правой встать ноги или с левой? Брать ли зонтик – а вдруг гроза? Что одеть? Пуританский свитер, или сразу монашкой стать? Может, вырядиться невинным ангелочком тебе под стать? Ангелочки в бантах и носят все на пуговичках смешных. Если я обойдусь без этого, точно буду невинней их. Брать ли сумку, ключи, мобильник? Потеряю же все равно. Потеряюсь сама навеки и себя не найду в кино - в том, в котором мы будем это, то, и, наверно, сё. Мне чего-то вдруг в дрожь бросается. Так волнительно это всё! Мне и хочется, мне и колется, мне и мамочка не велит. Может взять и сбежать со встречи, и солгать, что башка болит? Может, в речку? В пожар? Об стену? Из окна? Под машину? Нож?
Все равно ты меня поймаешь возле пропасти и вернешь.


*

Плачет ночью в подушку пресно: ею познана жизни соль,
Ощущает себя невестой, неудавшаяся Ассоль,
Не вздыхает уже по принцам, да и алый уже не в моде,
Вечно дергается и злится, когда речь зайдет о погоде,
Крыс разводит, разводит сырость похоронных чужих процессий.
Что ей бороды и усы, раз полюбила она принцессу…


*

Мама мне сказала: ты красавица,
Умница и девушка на выданье.
Как сказать, что мне другая нравится,
Та, что я сама еще не видела?

Мама говорила: будут мальчики,
Ты целуйся с тем, кто повиднее,
Лучше б ты была не мать, а мачеха,
Не было б так горько перед нею.

Мама, я люблю тебя и жизнь,
Вкусную еду, кровать, свободу.
Только свою душу обнажить
Не могу тебе уже два года.

Мама! Говорила – я отличница,
И стремись взлететь на небо звездочкой.
Но стремлюсь я к нежным неприличностям,
Первым поцелуям, первой розочке.

Мама, я влюбилась без условностей,
Вне закона «рака на безрыбье»,
Отречешься от меня при новости,
Что я с ней однажды ночью выпью.

Мама, мне пора бежать, опаздываю,
Ей сюрпризом стать в аэропорте.
Ты прости, прости за эти фразы, но
Ухожу. Твоя nature morte.


*

Помнишь, как это – мы лежим на кровати, пьяные от любви, праздника и вина. Ветер-развратник заглядывает в халаты и холодит, чаша слов испита до дна. Снова по разные стороны телефона мы пропадаем в сутолоке помех. Пью черный чай твоих глаз, ты – моих зеленых, хочется гладить твой чернобурый мех.
Помнишь, как это – слезы и боль и горе, мне не хватило балла до призовых, ты меня в трубку пытаешься успокоить, тучи над головой сильнее всех грозовых. Ты забиваешь на минус на телефоне, ты говоришь – "чуть-чуть до конца зимы, к черту победы, историю и дипломы; помни,что я с тобой и главное – это мы".
Помнишь, как ты хотела наверно сладкого, мангу читать, смотреть яой, рисовать, а я, вечный пленник олимпиад этих, нагло строчила тебе вопросы едва-едва. И ты терпела всю беспардонность просьбы – (ноги на шею свесила и вперед) – нежно ругалась: «где тебя черти носят, просто скучаю, а прочее nearbird»
Помнишь, как я жгла матрасы, и ветки туи жадно жевала, как дикий голодный зверь – ты, пленник своей айсберговой натуры, мне говорила – холодности не верь, я наступала смело на те же грабли, я продолжала в ночи маяком гореть, я разбивалась левшой на твоем парате – ибо ты мне ответила в памятном январе.
Помнишь, как я уткнувшись в твои колени, просто сидела рядом разбитой в хлам, и проводила глупые параллели, ты же со мной делила всё пополам. Как я ждала июльского солнцепека, как на счет три с тобой прогоняла грусть. Господи, Боже, осталось совсем немного. Господи, кто бы знал, как же я боюсь…


*

Знаешь, мы так прекрасно с тобою ладим, мы породнились и стали совсем семьей, только с деньгами по-прежнему все накладно, и мы не будем сидеть за одной скамьей. Это, наверно, честно - двумя годами мы заплатили за месяц в одной постели, надеюсь, ты не жалеешь, что мы страдали, но получили все, что давно хотели? Утром, родная, пахнешь по-детски мило: страстью остывшей с тепленьким молочком, это в тебе я особенно полюбила, и как обняв подушку лежишь ничком. Переживу трясущиеся маршрутки, только б прижаться снова к твоей груди, остаться с тобой еще на одну минутку, и чтобы ты запретила мне уходить.


*

С неба синего белым снегом мне на рыжую прядь волос – задохнувшуюся от бега кто же, если не Бог донес в самолете, в потертых брюках, в легкой грусти, в мою ладонь, ветер дует сегодня с юга, сколько времени утекло – помнишь, возглас немой восторга, напечатанный на лету, тонкий вкус твоего востока в иссушенном желаньем рту; ну, автобус, давай-ка резче, распахни же ворота в рай сладковатых земных наречий, иль молчанию: выбирай.
Твой единственный человечек ждет тебя здесь еще с утра.


*

Есть в тебе две сущности, ангел с бесом – первая для нежности неземной, а второй лишь в койке бы куролесить, радует, что хотя б со мной; первая – сама женственность, ледоставы, под которыми нежно река течет, от второй я приятно порой устану, хоть она тут, в общем-то, ни при чем; озверев, я так её загоняю, что брейкданс танцуют святые мощи, и она не без вздоха, но извиняет экспонат из секции безотцовщин: «Начала за здравие, ох, пройдоха, будь добра, прикончи за упокой, у меня в запасе нету и полувздоха преклониться перед твоей рукой».

Но у меня, кроме руки, есть кредо: опережать все шага на два-на три, все мои тыквы – будущие кареты, я же распутница с путаницей внутри. Мы лежим обнявшись в костюмах Евы, две навскидку девочки-старшеклассницы, но, конечно, богини и королевы, наши души так-по кошачьи ластятся. И меня на части рвет ностальгия по твоим губам цвета чайной розы, мне ж сам Бог шептал: сбереги их, я стихию ту яро комкаю в прозу, безысходность мне выжигает жилы, и меня хватает лишь на «прости», ты смеешься: «мы же остались живы», утром становишься розой в моей горсти.

Ангел утешает, приносит кофе в теплую, растерзанную постель. Да здесь ночью пародия на Голгофу. Только мне нельзя быть не на кресте.


*

Это я в интернете такая смелая, в жизни кусты и окопы мой дом родной, это сейчас я алая роза, ты же окрасишь в белый, ох и намучаешься, милая, ты со мной; простужусь, чтоб не чувствовать аромата, мне доверят лямки твои тяжкие рюкзаки, титулую правыми виноватых, чтобы только не касаться твоей руки. Ты не знаешь, милая, предысторий, как твое лицо гладил мой курсор, берега мои вымыты твоим морем, как ты закрывала мне весь обзор, почему никто мне не выкрикнул – не смотри, ты мне щеки красишь как киноварью, легковозбудимая просто тварь я, по-мужчиньи вспыхивает внутри; лучше жалеть о выполненной попытке, хоть ты, знаю, зарежешь и без ножа, в море твоей любви, как мазохист на пытку, только прошу, не дай же мне убежать.